Форум

Расуль Ягудин

У пустого места

* * *

Полог наш санный путь среди созвездий.
Лохмато солнце с краю черноты.
Ты мне лучи с тяжёлым блеском лезвий
вручала слева, обратясь на «ты».

Вот космос стих, когда мы стали двое.
В цветах магнолий чёрный звездопад.
Ты давишь правой, как на байке, стоя,
не посмотрев, как на меня, назад.

Клубится дым из дюз под запах зверя.
От газа жарко в полностью нуле.
Подай мне руки из бездонной двери,
их оторвав от мяса на руле.

В тылу затих простор, как канонада.
Ну, вот и грань – так скользка и груба.
Ты мне сказала, как шепнула: «Надо»,
как веер, прядь откинув ото лба.

* * *
На горе от солнца стало плотно.
Тень огромна, павшая со сна.
— Я, наверно, вроде, перелётна, —
ты сказала мне из-за окна.
Дышит тамбур паром и дымами.
Вот и мост, ну, вот и всё, прощай!
Запевайте, что ли, между нами,
издали похожими на май.
Наш вагон кренится на уклоне.
В кружках тёмным плещется вода.
Я тебя, как вьюгу на перроне,
упустил меж пальцев вот сюда.
Так налей ещё по пол-флакона.
— Как тебя?
— Как хочется.
— За нас!
На дуге второго перегона
пригласите, милая, на пляс.
А на шпалах солнце вдоль дороги.
И на вас глядят из-за спины.
На руках так звонки ваши ноги
в крошках льда с обратной стороны.

* * *
Все меньше неба, если рано
при пробужденье в сентябре.
Ты поутру все чаще пьяно
мертва на свернутом ковре.

Все больше птиц на тех карнизах,
охочих до меня и нас.
Они в туманах, словно ризах,
и вот-вот-вот сорвутся в пляс.

А нам за двадцать — как могила!
О Господи, ну вот и все!
Ты вспоминаешь то, что было,
кусая пальцы и кольцо.

И никого у побережья
чужого неба в блестках звезд.
И я все реже, реже, реже
тебе несу букеты роз.

А день летит на наши плечи,
такие старые меж риз.
Ну, мы уходим?
Легче, легче
при заступанье на карниз.

* * *

Как тонки ваши руки на стекле
окна наверх перед тугим бураном,
мы много не допили на столе,
уйдя вперёд за брошенным туманом.

Ты пахла светом, словно молоком.
И нас забыли вмиг все те, что были.
Нас всё вели сквозь солнце над песком
летящие наверх автомобили.

Шипела галька от касанья пят,
молчали горы снежные чуть выше,
был день грозой, как чёрной дланью, смят
на неподвижном каменном Илише.

И пальцев вкус,
как мёда,
от вина
мне напрягал при поцелуе скулы,
нас всё вела ненаша кутерьма
туда, где пели ветрами аулы.

И звук на шее тонкой жилкой жил,
мне возле уха холодя рассветы.
И я вам к утру не договорил
две ноты из последнего куплета.

* * *

Не убирай немытую посуду.
Нас ждет пустырь, моя мон-колонель ,
где я опять с тобой, конечно, буду
лабать романс Nuit и De noel .

Шагнемте разом в звезды, как в сугробы –
ну, вот, дождались нас уже они.
Давай метель, как скомканные робы,
набросим на последние огни.

Вот мы одни на небе, как равнине –
так запевайте под колокола.
Уже никто не помнит о Марине
у синего медвежьего угла.

И ты, осыпав звездами нам шеи
и искажаясь в свете, как на дне,
под ту метель и блюзы Саломеи
пожалуйста, не вспомни обо мне.

* * *

Вот пора подниматься по свету, как прежде,
оскользаясь ногтями по небу из льда.
Вот опять ты всё в этой же белой одежде
говоришь: «Это лёд, он всего лишь вода».

Наклонён небосклон от дороги всё выше.
Сколько ж дальше крестами идти и идти?
Я назад улыбнулся тебе и Ирише,
поперечные балки сгибая с пути.

Вот и всход на пространство, как небо широкий.
У него, как у бритвы, сверкают края.
И, порезав ладони на северном боке,
я ушёл от тебя, дорогая моя.

Мне так холодно здесь без тебя на уклоне
небосклона,
я всё оскользаюсь на нём,
и как свет на твоём раскрывавшемся лоне,
это солнце,
мохнатое, где окаём.

Ну, прощай!
И я вниз из огня, как припадка,
не смотрю в эту Вегу под ноги в тепло.
Ну, зачем ты была на закате так сладка,
где по синему снегу мело и мело?

И уже показался боками Юпитер.
Шаг по ветру, и снова – всё-всё впереди.
Я иду
и твой белый мохнатенький свитер
согреваю руками в серёдке груди.

* * *

Мороз навстречу лунным светом.
Дождитесь кто-нибудь меня.
Здесь всё не так, как было летом,
и здесь всё та же кромка дня.

Ну что ж вы? Кто-нибудь? Ну?
Что ли
вы не дождались?
Это так.
И только слева в лунном поле
горит надломленный стоп-знак.

Мне повернулся под колёса,
как чёрный холод, тёплый снег.
Истлела дымом папироса.
И я почти не человек.

Упруги тени за кюветом.
Ночь опадает на стекло.
Здесь всё не так, как было летом,
и мне почти не повезло.

Но ты всё ждёшь и ждёшь в прихожей,
ломая пальцы у окна.
И я всё ближе,
краснокожий,
тобою вырванный из сна.

* * *

Надорван день ошметками под серым.
Уже скривилось сбоку, где дома.
Не прислоняйся к брошенным фанерам,
где у крестов опять, как прежде, тьма.

От снега свет, как марево, у гроба.
Все время скользко – эй, не упади!
Перемещаясь кромками сугроба,
давай хранить молчание в груди.

Все звонче плач под ледоход на кромке,
где… вот… мы потерялись в темноте,
и в пустыре, как в брошенной котомке,
молчим, молчим на скошенном кресте.

А путь закрылся серым, как дождями.
И скользки лужи слез, как плексиглас,
И у скамьи с бетонными грудями
я навсегда оплакиваю вас.

* * *

Там была свобода и жили другие люди.
Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание»

Под новый год всё также глухо,
как напоследок в темноте.
Мороз тяжелейшего духа.
И на столбе, как на кресте,

всё та же ночь опять распята,
дымится форточка дырой,
и пахнет кровью эта мята
почти полуночной порой.

Беззвучны белые шутихи.
Молчат подъезды на снегу.
Мы, как всегда, всё так же тихи
на недоступном берегу.

И всё поют за поворотом,
где расплескалось конфетти
там, где всё время пахнет потом
и где всё время не пройти.

Оркестры падают под ноги.
Маэстро снова глух и пьян.
Мы в тёмном поле, как в остроге.
И надрывается баян

в непроходимом переходе
под мостовой в осколках льда,
где ночь и песня о восходе,
не возвращавшемся сюда.

* * *

На парсеке вдоль Веги всё тише, тише
и всё время тот кто-то вблизи прямой.
Что-то солнце вот снова немножко выше
на подломленном слева пути домой.

Кто же глянет мне с неба в моё окошко
из прохода по бездне ни к нам, ни к ним?
Вот до края парсека ещё немножко,
где на вахте всё тот же Великий Рим.

Тени звонки от слёз.
И всё время рано.
Оглянитесь хоть кто-нибудь с блика сна.
Я танцую под песню с Альдебарана,
оттирая закаты от галуна.

А за стенами тихо всегда при плаче
и всё кружатся рядом исподтишка.
На парсеке всё так же, а не иначе
у последнего слева материка.

А за дюзами ветер и тот же холод.
Вот и ночь, вот и всё,
как с тобой одной.
На парсеке всё так же хоть кто-то молод,
как как-будто когда-то за Ильиной .

* * *

Мне свет обдул лицо прохладой,
крошась, как лицами, дождём.
Здесь никого за колоннадой,
такой тяжёлой на подъём.

Немножко щебня на щебёнке –
я запылился до колен,
и здесь, как прежде, так же звонки
ненаша ночь и прах, и тлен.

Вот поскользнулся я в фанфары
на переходе вверх из дня –
они, наверно, очень стары,
так долго ждавшие меня.

И в ночь, как чёрную портьеру,
я заворачивался вниз
и, в розы срыгивая серу,
вставал к тебе из этих лиц…

Но вот закончилось всё это:
прохлада лета, шум и гам.
Ты говорила мне из света:
«Я никогда тебе не дам».

И мостовые через бары
нас всё вели, маня… маня…
под очень старые фанфары,
давно забывшие меня.

* * *

У двери ночь, как глыба, неподвижна.
Скользит асфальт под листьями в снегу.
Ты, как всегда, ненужна и облыжна,
на мостовой в горбатом берегу.

Открылось небо бешено и тонко,
и как под вальс, под эти льдинки слез
мой поцелуй, почти как похоронка,
на лепестке губы нас перерос.

Валились вниз подъезды кегелями.
Метался лед слезами у колен.
Ты, проходя щербатыми краями,
не поскользнись на лицах цикламен.

И я ласкаю, словно ветром тело
на розовой от ночи простыне
и как намаз: «Ты этого хотела», –
все бормочу в иконе на окне.

* * *

Парад-алле –
вот напоследок
мы входим в свет по срезу рамп.
Твой поцелуй всё так же едок.
И здесь всё так же возле ламп.

Вот я узнал тебя у входа
всё ту же, как когда-то.
Эй!
Вы, из двухтысячного года,
глядите, что ли, веселей.

Твоя рука осталось хрупкой.
И не сказать, что ты мертва.
И так же шёлково под юбкой.
И те, о, Господи!, слова.

И вот –
тебя коснувшись телом,
я просыпаюсь на золе.
И долго счастлив этим белым
забытым сном «Парад-алле».

* * *

Вот и ветер поник.
Вот и утро.
Рано.
Как же долго я ждал тебя у крыльца.
Как же долго до нашего –
вечно спьяна –
уж совсем окончательного конца.

Вот захлопала дверь на пустом подъезде.
Вылетайте же, что ли, из всех окон!
Пусть в тумане, как в белой, как смерть, одежде,
мы, опять, как и прежде, выходим вон.

Накреняется ветер к крылу под кромку.
Вот и смёрзла с подглазья в ветру слеза.
Пусть меня,
поднимая под окаёмку
горизонта,
оплакивает гроза.

А под грудью всё туже от ноя сердца
и ну вот, наконец-то, о, Боже, здесь
на пол-радуге с дрожью в пол-сотню герца
мы опять возвещаем, что мы здесь есть.

А туман обнимает у поворота,
наконец наконец-то дождавшись нас.
И любя, и любя до седьмого пота,
я с тебя не спускаю закрытых глаз.

И мне ветер всё дует в лицо с норд-веста.
И под ночь всё теплее у темноты.
И вот снова опять у пустого места,
здесь на блике, как бритве, лишь я и ты.

* * *

Последний день угас под эстакадой.
Ну, наконец, мы чище и одни.
Уже идут сентябрьской прохладой
на переходе скомканные дни.

Раскрылся ветер,
словно крылья, белый.
Давай вперёд, где небом пахнет лес.
Вы мне казались тёплой и дебелой,
когда я вас оплакал наотрез.

Метнулась тень от туч, как от калитки.
Вот шевельнулось сбоку словно смерть.
И по ладам последних вальсов Шнитке
я выхожу на свет и круговерть.

А то – всё ближе.
Дай мне, что ли, руку.
Уже открыто прямо и вперёд.
Уже тебя, как брошенную суку,
я отпеваю с плачем наотлёт.

А день цветёт всё медленней и туже.
Как ломки звёзды снизу возле ног.
Как мне остыть на холоде снаружи,
где я тебя опять не превозмог?

Но снова – вот и зной у Акапульки,
замшелы стены, словно бархат рук,
и к чёрной фотке с надписью «Расульке»
меня ведёт ненаш и многорук.

И нет тебя,
оплаканной на крене
чужого ветра,
скошенного в вой,
где я ласкал раскрытые колени
на затемнённой слева мостовой.

* * *

Ну, вот и всё, что было –
две тетради
на входе в двор, где сломана скамья,
где по дорожкам,
вытоптанным сзади,
ну, вот опять к нам возвращаюсь я.

Пылит природа сушью и цветами.
Здесь, как обычно, всё
всё время зря.
И вот опять на двор, как на татами,
я вышел, ничего не говоря.

Всё та же
та узорная ограда,
мне фуги подбиравшая на слух,
и мне от вас ну ничего не надо,
как и когда я был так лопоух.

Открыты дверью скриплые ворота
среди чужих всё тех же лопухов,
здесь, как всегда, тот мимолётный кто-то
опять не спит до третьих петухов.

И я опять один на той скамейке,
где так же душно, Господи, уже.
Эй, кто-нибудь,
под стансы канарейки
спляшите вальс в безлунном гараже!

А день молчит
так ржав в щелях, где доски.
И никого, где вечно были мы.
Лишь только я в заржавленной матроске
всё подхожу к себе из кутерьмы

и, мёртвый,
в ожидании ответа,
не расплескавший свет из-под бровей,
смотрю в себя из брошенного лета,
где нас всегда оплакивал сабвей…

И вновь один на ломаном морозе,
и вновь смотря в себя на темноте,
здесь
возле солнца в скорчившейся позе,
я всё не говорю о нас «вон те».

Сайт знакомств

Потревоженная программа
всё плюётся на руки мне.
Ты всё так же пьяна с пол-грамма
старым баннером на «окне».

Никого, если стало поздно.
И на файле, как пальце, слизь.
Может, будет к утру беззвёздно,
раз мы всё-таки разошлись.

Отвернись от меня обратно,
так рыдавшая в монитор,
недоступна, не неприятна,
не забытая до сих пор.

Что ж ты ходишь всё дальше, дальше,
обнажённая в стиле «ню»?
С этим ником экс-генеральши
я вас больше не сохраню.

Бездна трескается ломтями.
Очень холодно возле дна.
В мониторе, как в чёрной яме,
ты всё так же совсем одна.

И, тебя всё скребя с экрана,
я всё так же хожу сюда,
где всё время с пол-грамма спьяна
ты писала-писала «да».

Воспоминание

Мы не понравились друг другу
тогда,
у выхода с угла.
Толпа сворачивала к югу,
где всё танцуют и зола.

И вот –
и ты снялась за ветром,
роняя с рук мой стон и вопль.
Я разглядел за километром
твой утомлённый пасадопль.

С угла несло цветами вишен.
Кончался май, как апогей.
Ну, почему же я не слышен
вот этой,
сгинувшей вдруг ей?

А мусор вился на бордюре,
ориентированном в свет.
Я задыхался в «Сигнатюре»,
и было мне семнадцать лет.

* * *

Осень кончилась ровно в вьюгу.
Я забыл о тебе с испугу,
по морозам через уклон
устранясь из-под жизни вон.

Всё прохладнее непогоды.
У озимых под снегом роды.
И по комьям, замёрзшим в лёд,
я считаю: назад… вперёд…

Темнота на краю парома.
Вот я снова почти у дома,
где ты вечно ждала меня,
отмолившаяся кляня.

Ты у синего первопутка
уж дождись меня, проститутка.
Ты дождёшься меня,
всегда
возвращавшегося сюда.

Вот и близко – всего полметра.
Что там дальше по ходу ветра?
Что ж так долго идти… идти…?
Что ж так холодно на пути?

* * *

На сломе ночи холод, словно ветер.
Ах, как легко дышать вблизи реки,
где мы вдвоём на том и этом свете
в потоке мрака мыли каблуки.

Горят туманом, словно снегом, ивы.
Ну, вот и нас забыли, ха-ха-ха.
А ты соски, как сморщенные сливы,
всё пеленаешь в волны и меха.

Дрожит река струной от плача снизу.
От этих звёзд удушливей к утру.
Давай-ка вальс,
как клоуны репризу,
исполним на изломанном пару.

А тень всё ярче выше переката.
А ты всё жарче,
жарче и темней.
Не выходи на выход из «квадрата»
с поклоном равнодушных королей.

Но след в траве спрямляется, беззвучен.
И вот уже остыл твой запах щёк.
Я потерялся в мареве излучин,
где возле кромки снова мок и мок?

А день всё ближе.
Ближе и страшнее.
И вот – совсем не видно темноты.
И в вышине
где звёзды холоднее,
в твоих следах качаются цветы.

* * *

Зацветают к ночи груши,
покорежёны в пыли.
Ты всё то же: «Слушай, слушай…»
Ты всё та же, Натали.

На деревьях расплетались,
словно косы, облака.
Здесь когда-то мы расстались,
здесь… когда-то… на века.

Вот они – века:
всё те же
тридцать лет, как тридцать слов,
я крутился на манеже
среди вымытых полов.

И за светом, как кулисой,
ты стояла, так близка.
Я назвал тебя Ларисой
после третьего глотка.

Тень за тенью, словно годы.
Шёпот тих на фоне дня.
Ты не делала погоды,
появляясь у меня.

И вот тридцать, как минута,
стали прошлыми в пыли.
Вам спасибо,
что как будто
вы здесь были, Натали.

* * *

Пошёл позёмкой ветер из июля.
Ну, где же ты в клубах, где свет и свет?
Стоял муссон,
и ели кверху гнули
верхушки рук, ласкающих твой след.

Вот ты мелькнула в пламени и бездне.
Кренился в крен, ломаясь, небосвод,
и я ловил,
укрывшийся в подъезде,
твой за плечо отброшенный восход.

А мир слезился молниями косо,
бежали люди, руки теребя…
И ждал, и ждал,
как чёрный знак вопроса,
последний смерч, желающий тебя.

Веронике Портновой на день совершеннолетия

Смятенный вкус духов, воды и пота
на белой шее в тени у дверей.
На ваших веках синим позолота
отсвечивает в свете фонарей.

Пылают лампы с раскалённых улиц.
Погас твой шёпот ближе к девяти.
Ну, вот, пора – и мы уже обулись,
готовые к неблизкому пути.

Не остывайте перед входом в вечер.
Я так согрелся телом и душой.
Не умолкай, склонив мне руки в плечи
в дожде на кэпээме под Шакшой .

Наш город влажен от тоски и неги.
И пахнут лоном женщины дубы.
И фонари во мгле, стройны и пеги,
нам остужают белым светом лбы.

К нам сквозь стекло врывается погода.
Вспороли шины лужу у травы.
Вот поворот под знаком пешехода
с хрусталькой слёз у тёмной головы.

А прядь волос мне всё щекочет кожу.
А гладь щеки так шёлкова у губ…
Ну, вот – ты там,
ну, вот ты тоже… тоже…
в огнях окон, как в искаженьях луп.

* * *

Не стало скамеек у троп при клумбе.
Ах, как же зарос здесь туманом снег.
Давайте ещё раз
в ненашей румбе
слабаем помолвку на срезе рек.

По следу вихрится фатою вьюга.
И вот ты пропала вдоль декабря.
Как долго бродил я в пределах юга,
к тебе выбираясь из пустыря.

Колонна стоит, колыхаясь в нише.
Проплыла, как звёздочка, кисть руки.
К утру здесь всё больше от страха тише,
где раньше бывали мы так близки.

А холод всё суше на пол-дороге
туда,
где читала ты мне Басё.
Ах, как же я долго вставал на ноги,
когда ты сказала: «Ну, вот и всё».

И стены мне кланялись из обочин.
И вьюга всё сыпалась с белых крыш…
Всё время теплее поближе к ночи.
Всё время как будто ты здесь стоишь.

Автореквием
(когда-нибудь пригодится)

Избегающий мысли о смерти
Не напишет хороших стихов.
Кайсын Кулиев

Ничтожна ночь, что наших отпевает.
Заборы сдвинуты, как стены, по бокам.
Здесь за спиной нас никого не знают.
Прощай, прощай.
Парам, парам, пам, пам.

Ну, вот открыто прямо между сосен.
Дыши, январь, нам в спину зноем дня.
Мы ничего по-прежнему не просим.
Ну, отпевай.
Ну, отпевай меня.

Из мёртвых луж взлетают эскадрильи
упавших звёзд,
как слёзы тех, кто был.
Мы вас опять, зачем-зачем?, простили.

Не говори.
Ведь я не говорил.

А слёзы хватки,
словно осы роем.
И вот – остыло то, что позади.
Я ухожу –
надеюсь, что героем! –
твой поцелуй сжимая на груди.

Надеюсь, не скоро, Расуль Мусанифович!